* * *
…я снова в этом странном плоском «космосе», неощутимо двигаюсь среди моря Хаоса. Сегодня мне все кажется уже не таким диким, я даже отваживаюсь оглядываться — времени у нас много. Строго говоря, это не пространство, скорее, поверхность. Не застывший лед и не морская вода. Интересно, это плоскость или гигантская сфера? Надо будет спросить у Зои, когда она сюда доберется. Обычно ориентируешься по горизонту, но здесь так сумрачно, что горизонт прячется во тьме.
А сверху что? Полусфера? Полупространство? Нет ощущения, что я плыву без всякой опоры. Наоборот, кажется, что я плотно опираюсь на поверхность этого «моря». Значит, вторая половина должна быть внизу, подо мной, в толще этой «воды»? Или это — тончайшая пленка, а под ней — другое полупространство с иными свойствами?
Интересно, что в этой толще подо мной? Она неоднородна, там медленно ворочается что-то огромное. Водятся ли там обитатели? Или это безжизненный эфир, о котором так долго рассуждали ученые былых времен? Забавно все вышло. Доказали опытами, что эфира никакого нет, поставили крест на идее, а слово в языке осталось. Отец все вечера путешествовал в эфире, ловил ускользающие голоса далеких душ. А я теперь занимаюсь еще более странными вещами — плыву в несуществующем эфире навстречу другой душе.
Долго ли мне плыть? Умозрительно мы решили, что такие путешествия не должны занимать годы и столетия, как путь к реальным звездам. Слишком много разговоров о встречах и поисках душ. Но это теория, а на практике…
«Впереди» вроде бы стало чуть светлее. Мы что, прибываем на станцию, как поезд в Москву? Сейчас начнутся гнутые рельсы и переезды-перескоки туда-сюда? Словно в ответ на эту шутливую мысль началась болтанка. Не так, как ощущается турбулентность в самолете, когда думаешь, что он сейчас развалится, а до земли тебе еще падать и падать, нет. Просто до этого внутреннее чувство равновесия обманчиво сообщало, что я в состоянии покоя. А теперь начались слабые хаотические толчки туда-сюда. Вот опять. И еще.
А потом у-у-умпф! Я погружаюсь в мутное варево, где меня вертят и крутят цвета, звуки, прикосновения, переворо-о-о… ух как завертело-то! И отпустило. Все заняло буквально секунды. Я уже в новой душе? Меня куда-то несет со страшной силой, влечет, толкает. Вспыхивают обрывки сцен, мелькают чьи-то воспоминания — слишком краткие, чтобы разглядеть. Кто это? В чью душу меня принесло? Мелькают полустанки души, картинки иногда кажутся знакомыми, но исчезают слишком быстро, чтобы их осознать. И запах… чего-то привычного тут же сменяется отвратительным зловонием, но и оно улетает в никуда. Ой, а сейчас совсем странное ощущение — меня будто изо всех сил ты-ты-ты-трясет сначала крупно, потом все мельче, мельче и вдруг…
* * *
…Раннее утро, чуть рассвело. Мороз-то какой нынче, пар изо рта так и вьется, а мне нипочем, кровь горячая — я морозов не боюсь! Опять же, мама дала платок, он теплый. Тужурка, конечно, на рыбьем меху, но ничего, дойду. Грудь вот только вся перетянута, дышать трудновато. Да и молоко как бы не сцедить ненароком.
* * *
Грудь? Молоко?! Я что — женщина? Платок, тужурка — точно женщина. Ничего себе занесло меня! А еще как-то мне внутри чужого восприятия некомфортно, неуютно. Не то что возвращаться в маленького себя. Видимо, другой человек совсем иначе воспринимает окружающий мир.
* * *
А вот тюк с бельем, как на грех, сегодня тяжеленный, еле несу. Зима выдалась морозная и вьюжистая. Снег хрустит под валенками, зато калоши не нужны. Речка укрыта льдом. Спокойно ходят не только люди, но и возки лошадей. Стирки много, надо искать, где мужики пробили полынью, тащить туда тюк.
Ой, не заладилась у меня сегодня стирка. Как нарочно, вчера никто не выходил на реку, и самая удобная полынья у мостков крепко затянулась — воду никак не достать. Как нарочно, на берегу ни одной палки — ну хоть чем бы лед пробить… Обычно мальчишки играют, от них хоть что-то да остается, а тут — пусто.
Ну, что делать, вздыхаю и шагаю домой. Губы стянуло от мороза, но я их разминаю, шепчу себе по-военному «Ать-два, ать-два», так и идти веселей. Стужа-то какая у-ух, промерзла вся! Вот он и дом, соломенная крыша. В доме-то оно не сильно теплее, но мне хорошо: тут хотя бы ветра нет. Дров на всю зиму мало, приходится экономить. А где же моя Верочка? Вон она, спит, калачиком свернулась, как кошка, и мамки своей не чует. Спи-спи, дочка, мамке-то пока работать надобно.
* * *
Я пытаюсь хоть как-то сориентироваться. Новорожденная Верочка? Соломенная крыша? Так это что, выходит, бабушка Саша, только совсем молодая? А ее дом — это домик над Пральей? Только еще до всех переделок: без сарая, без крыльца, без крыши… Какой же он маленький! А Верочка-то, выходит, это… моя мама? Я попал в самое начало 1940 года. Значит, бабушке всего двадцать три.
* * *
Нашла кочергу. Вот и хорошо, будет чем лед долбать. Выхожу на улицу. Ой, мороз-мороз! А дома-то, оказывается, теплее было! Снова тащу огромный тюк белья, да еще и кочергу. Пальцы к ней примерзают, так дело не пойдет! Пристраиваю кочергу под мышку, перехватываю тюк поудобней и иду дальше. Работа у меня простая — отстирать. Как хошь. Хучь волоком, хучь щелоком. Дело-то нехитрое: кунай белье в ледяную воду да полощи, только вот щелок-то беречь надобно, его вечно не хватает, потому его жалко. А руки мои — не жалко. Немеют руки на морозе, а ты жмыхай да скребыхай, снова и снова — знай полощи — щелок-то не больно отстирывает. В прошлый раз вон приболела, так хозяйка нарочно велела все перестирывать. Ладони стерты до кровавых мозолей — а кому какое дело? Нанялась, так служи! Где еще работу найдешь? Пусть платят обидно мало, гроши, еле-еле свести концы с концами. Но иначе где же взять?
Э-э-эх, грехи наши тяжкие! Вот они мостки. Кладу белье. Беру кочергу и пытаюсь раздолбить лед в полынье, а он не поддается. Слишком крепок. Схожу с мостков прямо на лед, белье авось пока полежит, все одно вокруг нет никого. Стучу еще, ничего не получается, я начинаю злиться. Пробую со всей силы грохнуть проклятый лед. Ага, трещинка потянулась! Еще раз! Еще! Еще и… рухнула в воду с головой. И тут же — как нарочно! — на голову валится злосчастный тюк с бельем!
Ох, как обожгло-то, как огнем! Испугалась до жути. Сердце бьется бешено. Скорее вылезать! А не тут-то было. Я кричу, зову на помощь, а вокруг — никого. Все еще спят и выйдут нескоро. А одежда все тяжелее…
Я уже не чувствую онемевших рук, но все тяжелей и медленней еще пытаюсь бестолково уцепиться за край полыньи. Бесполезно. Лед скользит, края обламываются. Одежда тянет вниз. В голове беспомощно бьется одна мысль — не о себе, о дочке… Верочка моя. Одна ведь останется, горемыка.
Меня затапливает еще не вода, отчаяние, когда поняла, что уже не вылезу. Никто не поможет. Мягко, тяжелым кулем ухожу под воду. Вот теперь вода. Воздуха! Дышать! Хотя бы дышать! Нет сил. Сознание ускользает, тает. Мне уже не холодно. Мне никак. Лишь слегка приоткрыты веки.
Потусторонние? Нет, просто посторонние ощущения. Размазанный силуэт. Сильные руки. Вялые мысли. Кто? Как? Никого же не было? Что со мной делают? Куда тащат? Зачем? Я же утопла…
Прихожу в себя, а все тело сотрясает лютая дрожь. Нет, я не дома и не в больнице. Я лежу на снегу, на тропинке, ведущей к реке. Кое-как собираюсь с силами и ползу домой… Еле-еле протискиваюсь в дверь: вот как обледенела одежда — колом стояла. Дома Верочка проснулась и плачет, а я ничего не могу поделать — ни на ноги встать, ни снять ледяную одежду. Доползаю. До. Печки. И… теряю сознание.
* * *
Я-наблюдатель в полнейшем ужасе! И что мне теперь делать внутри этого холодеющего тела? Как так?! Она не могла умереть! Я же знал ее гораздо позже — живую! Или я все понял неправильно? Ведь имен никаких не называли. Вдруг это еще кто-то, просто их дочерей зовут одинаково? Нет, не должно такого быть! Я буквально по крохам собираю все, что мама рассказывала мне о своей маме, о бабушке Саше.