— Отдыхайте. Сегодня о Брюсове поговорить все собрались. Впрочем, можете и не слушать — такую дичь несут. Эстеты! Выпороть бы их всех хорошенько, символистов этих, а после всунуть им в руки по тому Пушкина или Тютчева, в конце концов.

Он ещё раз поцеловал руку ошарашенной таким приемом Татьяны и больше ей не досаждал, а девушка, никогда прежде не бывавшая на подобного рода вечерах, с жадностью слушала буквально всех, кто брал слово.

— И не говорите, пожалуйста, что «Венок» заслуживает тех похвал, которыми наградила критика эту книжку после её выхода в девятьсот пятом году, — говорила небрежно сидевшая женщина, — экстравагантный вид её подчеркивался синими в обтяжку трико, короткой юбкой Коломбины и широкополой шляпой с петушиным пером. — Стихи вялые, в них ещё нет той изящной силы и художественной непринужденности, как в "Зеркале теней".

— Ах, оставьте, Иродиада, — возражала ей словами и взмахом руки курившая женщина с очень короткой, какой-то детской стрижкой. — "Семь цветов радуги" Валерия Яковлевича — куда более вялые, материально-топорные, по-домашнему бытовые и скучные, как русские щи, но вы же не ругаете этот сборник?

— Ну, я понял теперь, Ника Карповна, что вы не русская, раз вам не по нраву кислые щи. То-то мне всегда казалось, что вы напоминаете какую-то древнегреческую римлянку. Неспроста от вас всегда пахнет оливками и аркадским вином, — говорил, пошатываясь, краснолицый мужчина.

— Откуда вам знать, как пахнет аркадское вино, коль вы дальше Ялты не ездили? — с холодным вызовом бросила Ника Карповна, и все смеялись, беззаботно и совершенно по-ребячески, чтобы через минуту вновь приняться за обсуждение поэзии Брюсова, читать его вирши протяжно, с подвыванием и при этом трясти волосами и выбрасывать вперед руку, сжатую в кулак.

Татьяна была ошеломлена. Она и не подозревала, что в Петрограде, в большевистском Петрограде, все ещё плохо накормленном, необогретом, с массой безработного люда, с бандитствующими шайками, могут быть такие оазисы культуры, старого быта и манер. Нет, она до революции не общалась с такими людьми, хотя знала, что в столице их немало, но теперь они казались ей жителями фантастической страны, а жить среди них, в их обособленном государстве, представлялось для девушки величайшим счастьем.

Наконец дошла очередь и до неё самой — кто-то осторожно подал мысль, что не худо было бы послушать мнение новых членов их литературного кружка, и Татьяна, нисколько не смущаясь, просто, но уверенно высказала свое мнение, потому что знала и любила этого поэта. Непринужденная манера, с которой говорила Таня, благородство, видевшееся в каждом её жесте и слове, всем понравились, а девушка была предельно довольна, что её слушали внимательно, признали равной себе.

— Приходите к нам по средам, Татьяна Николаевна. Мы вас полюбили… целовал хозяин руки Тане, когда на лестнице, выйдя проводить гостей, прощался с парящей над землей, счастливой девушкой.

— Придет, придет, не беспокойтесь, Каратыгин! — услышала Татьяна чей-то уверенный голос. — А сейчас надо бы помочь милой барышне до дому добраться.

— Ну, уж вы доставите, не бросите дорогой, коль у вас «мотор»! кудахтал хозяин, смотря сверху вниз на то, как очаровательная новая посетительница его салона спускалась по лестнице в сопровождении одного из самых важных гостей. А мужчина, шедший рядом с Таней по широкой лестнице, натягивая на руки дорогие перчатки на меху, хлопал ладонью о ладонь и говорил:

— Поверьте, на этих вечерах я ещё ни разу не видел более обаятельной и тонкой ценительницы поэзии. Мне кажется, сама Сафо явилась к нам, и уж счастлив будет тот из мужчин, кого она признает своим Фаоном.

Таня рассмеялась и посмотрела на красивого, уверенного в себе мужчину в коверкотовом пальто с каракулевым шалевым воротником и отлично выбритыми щеками.

— Но я не пишу стихов, а поэтому не могу называться Сафо, — чуть прищуривая свои черные глаза, сказала великая княжна. — Но так уж и быть, сегодня я позволю вам быть моим Фаоном. У вас, я слышала, автомобиль? Вам нетрудно будет довезти меня до дому? Я на Васильевском живу…

Когда они уселись на заднем сиденье роскошного «роллс-ройса» и незнакомец, точно фокусник, откуда-то извлек бутылку шампанского и бокалы, Таня испугалась — ей показалось, что этот элегантный и образованный мужчина станет предлагать ей что-то похожее на то, что предлагал её сестре Ольге какой-то красный командир. Но он хоть и угощал девушку шампанским, покуда автомобиль, ведомый шофером, мчал по ночным улицам Петрограда, но ничего предосудительного не произнес. И Таня даже удивилась, потому что она прекрасно видела, что сильно понравилась мужчине.

— Ах, какой же я неловкий, какой тюфяк! — беззаботно рассмеялся незнакомец, когда автомобиль затормозил у Таниного дома. — Я же, Татьяна Николаевна, так и не представился вам: Губанов Вадим Филиппыч, зампредседателя Петросовета, — товарища Зиновьева правая рука. Впрочем, все это пустяки, внимания не обращайте.

А когда Таня, у которой отчего-то заныло сердце и стали подкашиваться ноги, остановилась на лестнице и Губанов нежно коснулся пальцами её кожи чуть выше тонкой лайковой перчатки, а потом спросил, когда же они смогут увидеться вновь, после минутного раздумья сказала улыбающемуся зампреду Петроградского Совета:

— Будет от вас зависеть… — и, уже не оборачиваясь, застучала каблучками ботиков, взбегая наверх.

Скоро не только все сестры, но и Александра Федоровна, и Николай знали, что Татьяна, клявшаяся в том, что никогда не сойдется с неродовитым, эта неприступная великая княжна, как и Ольга, катается на автомобиле с каким-то мужчиной, но лишь Анастасия сумела выспросить у Тани, где служит её возлюбленный.

"Ну и Танечка у нас, однако! — рассуждала потом Анастасия. — Давно ли с подушкой из спальни Ольги уходила, кляла её за то, что та связалась с большевиком, а сама-то разве лучше? Ах, какого большевичка жирненького замарьяжила! Поди, спит теперь и видит себя какой-нибудь красной губернаторшей".

Но обида на сестру исчезала, как только Анастасия представляла и себя в объятиях мужчины. Тогда политические пристрастия, титулы, происхождение казались Анастасии глупыми ненужностями, важными, возможно, для мужчин, но не для женщин, ждущих любви, покоя, защиты и зарождения новой жизни в сердцевине их готовых к материнству молодых тел.

Нет, Николай устроил для Анастасии мастерскую не на десять, а на пять рабочих мест, с машинками «Зингер» самой последней модели, с манекенами и удобными столами для раскроя тканей, а главное, с хорошим освещением. Молоденькие мастерицы, работавшие под началом Анастасии, учились у юной хозяйки шить и сразу же работали на заказ, выполняя, пока не добьются совершенства, несложные операции. Выгода была взаимной: доход получали и Анастасия, и швеи, поэтому отношения в артели великой княжны были самые сердечные.

Однажды семнадцатилетняя Нюра, веснушчатая и такая же смешливая, как и хозяйка, заговорила с Анастасией, когда другие девушки ушли:

— Анастасия Николаевна, пришли б когда в нашу компанию. У нас как весело на вечеринках: танцуем под гитару и гармонь, поем, спорим о разном. Вот сегодня, например, про любовь спорить будем, — и Нюра прыснула в кулак, сконфузившись. — Ну, придете?

— Да, приду, — с неожиданной поспешностью ответила Анастасия, и Нюра даже захлопала в ладоши.

— Вот и чудно! Ну так я зайду за вами прямо на квартиру!

Девушки шли долго. Стремясь не запачкать обувь в мартовской грязи, обходили лужи, приподнимали полы длинных драповых пальто, наконец остановились возле двери, ведущей в помещение полуподвала.

— Это… здесь? — остановилась Анастасия.

— Здесь, здесь, да вы не бойтесь — там все у нас прилично, по-комсомольски.

Треньканье гитары на фоне гармонных плясовых переборов, стук каблуков и девичье залихватское повизгиванье были слышны в темной прихожей, когда Анастасия, предчувствуя что-то неизведанное прежде, встречу с чем-то необычным, снимала у вешалки пальто и стаскивала с изящных туфелек резиновые боты.